Приметой эпохи СВО в России стал бунт (скорее даже взбрык) культуры. Десятки, а то и сотни артистов, музыкантов и комедиантов уехали за рубеж. Хорошим тоном среди культурных деятелей стали громкое осуждение спецоперации и неистовое коленопреклонение перед врагом. Казалось бы, такие далекие друг от друга персонажи, как Гребенщиков (признан иноагентом в РФ) и Пугачева, Нойз МС (признан иноагентом в РФ) и Макаревич (признан иноагентом в РФ), внезапно выступили единым стройным фронтом, а кажущаяся полифония голосов слилась в единый звук из громкоговорителя, призывающий немедленно сдаваться.

В российском обществе в связи с этим очень много возмущения, мало рефлексии, а рефлексы не выработались вовсе. Как так вышло, что едва ли не весь советский рок, почти вся постсоветская эстрада и даже, прости Господи, русский рэп стали играть коллективную роль слезливого коллаборациониста? Причем играть абсолютно искренне, на разрыв аорты. Кажется, пришла пора признать проблему. Ведь без признания проблем – не бывает их решений.

Зайду, как Тарантино в «Четырех комнатах» немного издалека. Любая высокая (и тем более низкая) культура живет в контексте своего времени. Золотой век русской литературы был бы невозможен где-то еще, кроме Российской империи XIX века. А Серебряный век его переосмыслял. В конце концов, если бы не было Пушкина, кого тогда сбрасывать с корабля современности?

Так и не было бы ранней советской культуры без века Серебряного. Булгаков, Маяковский, Мейерхольд, Пастернак и даже Хармс – это люди не только одного времени, но и абсолютно точно одной культуры. Какими бы разными они нам ни казались. Люди, разговаривающие на одном языке, пускай иногда и использующие для этого разговора заковыристую «лесенку».

При этом классическая русская культура была абсолютно самодостаточной. Несмотря на байронизм, Пушкин – это Пушкин, а найти западных аналогов Толстого или Достоевского вовсе не представляется возможным. Более того, русские во времена своего расцвета всегда были готовы не только забрать футуризм у Маринетти, но и еще дать ему в морду напоследок.

Позднесоветская культура была уже радикально другой. Большие люди прошлой империи просто закончились. Наверное, последней ушла Анна Ахматова в 1966 году. К середине 70-х стали заканчиваться даже самые искренние и звонкие трубадуры страны Советов. Никто всерьез уже не хотел покорять космос, осваивать целину и строить хоть какой-то коммунизм. В конце концов и сама страна Советов изменилась почти до неузнаваемости.

Так на свет появилась позднесоветская культура, а ее самым точным отражением, самой яркой иллюстрацией стал фильм Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или с легким паром». Особый статус «Иронии судьбы» придает ее невероятная живучесть. Фильм вышел на экраны в далеком 1976 году и играет на повторе каждый новый год, даже военный 2023-й не стал исключением. Почему же так происходит?

Потому что позднесоветская культура не закончилась, как не закончилась РСФСР. Современная Россия неумолимо продолжает жить в позднесоветском контексте, вопреки логике истории и здравому смыслу. Не верите? Тогда попробуйте вспомнить сюжет «Елок-1» и сходу ответить, чем он отличается от «Елок 2,3,4,5»? Не выходит, правда? «Иронию судьбы» же знает почти каждый из вас.

Впрочем, почему постсоветская культура так и не стала самостоятельной, аутентичной и самобытной – это тема даже не отдельной статьи, а целого культурологического исследования. Очевидно одно: даже талантливое эпигонство западной культуре не смогло породить ничего своего, кроме пары-тройки гениальных самородков вроде Летова, Лимонова или Курехина. В сухом остатке мы остались наедине с позднесоветской культурой. Отсюда произрастают все цветы нынешнего зла. И чтобы его понять, нам нужно докопаться до самого корня.

Любое большое произведение (а «Ирония судьбы» – большое произведение, как ни крути) всегда отражает внутренний мир автора. Ведь художник – это всегда маленький бог, который может создать каких угодно героев и приготовить им любую судьбу. Герои (и даже сам художественный ландшафт) «Иронии судьбы» нарочито наделяются всеми пороками своего времени. Бытовой алкоголизм, ничтожность конфликта, убогость интерьеров. Даже сама история начинается с того, что одинокие и беспонтовые люди живут в одинаково беспонтовых домах.

И все бы было хорошо, если бы «Ирония судьбы» была комедией. Но пьяный Ипполит, принимающий душ в пальто, вызывает не смех, а омерзение. Потому что никакого юмора или иронии тут нет, есть только ненависть к объективной реальности, аккуратно завернутая в новогоднюю упаковку. Человек, снявший «Иронию судьбы» просто тихо ненавидит жизнь, а сама «Ирония судьбы» – это кривое зеркало советского интеллигента, отражение, в котором он хочет разбить, но постоянно промахивается, потому что мертвецки пьян.

Ровно такой же ненавистью к жизни пропитаны и другие фильмы Рязанова: «Гараж», «Служебный роман». Ненавистью к жизни (а значит, и к обществу, и к стране) пропитана вся позднесоветская культура. Советские рокеры ненавидят окружающий их мир, состоящий, как пел Гребенщиков, из дворников и сторожей. А вместе с ним они ненавидят и себя. Ведь настоящий рок где-то там, за железным занавесом. Его разве что можно украсть и как-нибудь переделать в кустарных условиях. Чем и занимался Гребенщиков всю свою жизнь. Чем они и занимались почти все.

Так рождается и другая родовая травма советской/постсоветской интеллигенции - комплекс неполноценности перед Западом. Или, как бы поэтично выразился Ницше, стрелы тоски по другому берегу. По настоящей большой культуре и настоящей жизни, где настоящие люди не жрут в Новый год заливную рыбу. Этот комплекс неполноценности советская интеллигенция умудрилась пронести с собой сквозь полвека, чтобы упасть на колени у Бранденбургских ворот и начать собирать донаты на ВСУ.

Только вот правда в том, что другого берега для вас больше нет, а стрелы тоски летят в молоко. «Хороший русский» на другом берегу все равно останется русским. Хорошим русским, который должен стать обязательно мертвым. Ведь живых русских на другом берегу больше не ждут. Да и советских тоже.

Так буднично и кроваво закончится советская культура. Что же ждет нас впереди? Честно, я не знаю. А знаю я только одно: настоящая национальная культура возможна лишь в национальном государстве.