Европу российское общество долгое время рассматривало как естественного союзника. В 90-е и нулевые противоречия казались многим почти недоразумением — вот мы торгуем газом и оборудованием, строим заводы, АЭС и трубопроводы, а там и до безвиза дойдём, и всё будет хо… 2014 год многое сломал, а 2022 — обрушил. При этом Европа оказалась как раз принципиальным противником, вовсе не склонным ни к каким компромиссам. А почему, собственно, оказалась? Панъевропейским проектам с Россией в роли Шрека, которого необходимо или загнать на болота, или как следует попользовать по своей цивилизованной надобности (а лучше и то, и другое), не первое столетие.

В текущем конфликте позиция стран Европы оказалась, похоже, совершенно неожиданной для российских лидеров. Европейские государства выступили довольно скоординировано и действовали резко. Украина сразу получила карт-бланш, причём именно от Европы, которая, казалось бы, рассматривалась Кремлём как надёжный бизнес-партнёр, который может ворчать, но умеет считать деньги. В действительности разнообразным проектам «сдерживания», а то и колонизации России — не один век. Правда, зачастую нашей стране удавалось вступить в противостояние, найдя союзников на том же самом Западе и действуя в составе обширной коалиции. Однако современная ситуация вряд ли может быть названа уникальной. Идеи изоляции и/или колонизации России для Старого Света не являются ничем новым. С другой стороны, эти проекты в итоге кончались только тем, что Москва так или иначе возвращалась в европейскую политику.

Специфическая черта России, исторически радикально влияющая на решения правителей и политику, — это её географическое положение. Наша страна находится на самом краю Европы, и связи с остальной её частью для России крайне затруднены. Это обстоятельство позволяло недружественным державам сравнительно легко использовать блокаду в качестве средства борьбы.

Аналог современных санкций существовал ещё в XVI веке. В это столетие начались ограничения русской торговли со стороны Ганзейского союза. С точки зрения Священной Римской империи торговля рядом товаров с «варварами» принципиально возбранялась.

Режим блокады был введён в правление Ивана Грозного Великим княжеством Литовским и немецкими государствами. В Россию возбранялась продажа лошадей, военных товаров, причём не только готовых, но и даже селитры (для производства пороха), металлической проволоки и самих металлов. Кроме того, было запрещено пропускать специалистов. Стоит отметить, что Литва (вскоре слившаяся с Польшей) и Ливония составляли фактически всю европейскую русскую границу. Собственно, изначальные претензии Ивана Грозного к Ливонии (впоследствии они переросли в обострение отношений, а потом — и в войну) касались в основном именно блокады, заградительных пошлин, ареста русских купцов и эмбарго на торговлю целыми группами товаров

Как известно, эта история увенчалась Ливонской войной, которую Россия проиграла. Эта изоляция ещё не была глухой: она стала гораздо более плотной в начале XVII века, когда наша страна содрогалась от Смуты, а Швеция под сурдинку решала свои вопросы на русском северном пограничье. Король Густав Адольф отвоевал у России обширные пространства, примыкавшие к Балтийскому морю. Ям, Ивангород, Копорье — по итогам Столбовского мира 1617 года всё это перешло к шведам, Русь потеряла выход к морю, а Густав Адольф констатировал:

«Теперь русские отделены от нас озёрами, реками и болотами, через которые им не так-то легко будет проникнуть к нам».

Любопытно, что Швеция постоянно находилась в ситуации конфронтации с Польшей, и список шведско-польских войн ничуть не уступал русско-польским. Однако в том, что касалось изоляции России, обе державы были едины во мнении — нашей стране предстояло существовать в условиях постоянного удушения. Шведы и поляки обеспечили свои восточные границы, а Речь Посполитая некоторое время всерьёз претендовала на политический контроль над Москвой — вылившийся в интервенцию начала XVII века. Хотя для поляков выглядит некоторым оксюмороном оборот «русско-шведская интервенция» — теплоты между этими странами не было — фактически ослабленное Московское царство стало предметом стремлений обеих стран, хотя бы и порознь.

Удушье продолжалось до петровской эпохи. «Санитарный кордон» был пробит. Однако проблема не исчезла.

Крымская война — одна из наиболее парадоксальных в русской истории. Постфактум она выглядит даже «войной без особых причин», в которую Британия и Франция ввязались с неясными даже им самим целями. Первоначально речь шла только об очередном этапе схватки России и Турции, но вскоре в события вмешались европейские державы.

Ключевым лидером «ястребов» на британской стороне был лорд Пальмерстон. Здесь интересно, как именно он обосновывал необходимость воевать против России.

Дело в том, что Британия незадолго до этого оказалась перед лицом необходимости резко снизить таможенные пошлины на зерно. Чтобы поправить баланс, Пальмерстон хотел бы получить снижение пошлин на английские промышленные товары. Он прекрасно понимал, что отсутствие протекционизма просто прикончит промышленность России. При этом русские отлично понимали, чем им грозит бесконтрольное открытие рынков, и не думали позволять ничего подобного. А вот британцы прекрасно осознавали свои выгоды. Пальмерстон заявил, что ограниченный конфликт с Россией заставит последнюю вести либеральную таможенную политику и присоединиться к принципам свободной торговли. В риторике он шёл ещё дальше и планировал отделить от России Финляндию, Польшу и Грузию. Франция оказалась в команде защитников Турции, вообще перенося внутриполитические проблемы вовне — в качестве маленькой победоносной войны для укрепления авторитета Наполеона III. Наконец, нейтралом, но с выраженной антирусской позицией выступила Австрия. У Вены интересы были сугубо прагматическими: для этой страны поражение России означало собственное усиление на Балканах. Австрия не участвовала в войне непосредственно, но её позиция серьёзно повлияла на расклад сил в Европе. Планы боевых действий, кстати, тоже строились, однако посчитав, чего это будет стоить, финансисты империи честно объявили правительству, что если такая война начнется, Австрия окажется банкротом в самый короткий срок.

Здесь любопытно, что у каждого из ключевых участников кризиса (включая Австрию с её недружественным нейтралитетом) резоны вступить в антирусскую коалицию оказались сугубо собственными, непохожими на остальные. Однако в совокупности собрался представительный и вполне способный действовать единым фронтом блок. Россия оказалась куда более крепким орешком, чем ожидали, но в целом Крымская война стала для нас жестоким уроком — русские столкнулись с широкой коалицией стран, преследовавших разные цели, объединённых в почти противоестественный союз и намеревавшихся решить свои проблемы каждая за счёт интересов Петербурга.

Времена раннего СССР оказались с точки зрения внешней политики едва ли не самыми сложными для нашей страны. На западной границе буквально всё было не слава Богу.

Одним из любопытных проектов изоляции и ослабления России в ХХ веке стало «Междуморье». По итогам Первой мировой получила независимость целая россыпь новых государств, включая Польшу. Её харизматичный лидер Юзеф Пилсудский реанимировал старый сугубо кабинетный прожект. Его суть состояла в создании под эгидой Польши гигантского объединения, которое включало бы страны Прибалтики, Молдавию, Румынию и славянские государства, а том числе Украину и Белоруссию. Это образование называлось бы «Интермариум», или «Междуморье» — от Чёрного до Балтийского моря. Такой блок, по мысли авторов, мог бы позволить Варшаве диктовать условия и Германии, и России. Последняя оказалась бы блокирована в своей части Европы, ослаблена и в подчинённом положении, а Польша — обеспечила бы сферу влияния «от Финляндии до Кавказских гор».

Задумки Пилсудского предусматривали использование внутрироссийского сепаратизма. Украинские, грузинские, азербайджанские, даже ингерманландские и донские казачьи организации националистов должны были расшатывать СССР изнутри.

Быстро выяснилось, что проект Пилсудского — утопия: слишком разными были интересы стран, которые предполагалось привлечь. Однако концепция не осталась позабытой.

В 1930-е министр иностранных дел Юзеф Бек снова вспомнил об этом плане. Бек считал, что такой блок мог бы сделать Польшу доминирующей силой в восточной части Европы

В докладе разведотдела Главного штаба Войска Польского от декабря 1938 года указывалось: «Расчленение России лежит в основе польской политики на Востоке... Поэтому наша возможная позиция будет сводиться к следующей формуле: кто будет принимать участие в разделе. Польша не должна остаться пассивной в этот замечательный исторический момент. Задача состоит в том, чтобы заблаговременно хорошо подготовиться физически и духовно... Главная цель — ослабление и разгром России».

Возможно, Варшава попыталась бы воплотить этот проект в жизнь, но в 1939 году у расчленителей возникли более актуальные проблемы…

Война 1941–1945 годов — один из центральных сюжетов истории нашей страны, однако зачастую у нас не отдают себе отчёта, как этот поход выглядел глазами самих нацистских лидеров.

Адольф Гитлер, как ни странно, не придумал ничего нового. Он просто довел концепцию колониальной войны до завершения, если не сказать до абсурда.

С точки зрения нацистов, их поход на Восток и был в первую очередь колониальной войной. Завоевание Советского Союза воспринималось ими в качестве аналога конкисты в Латинской Америке или покорения поселенцами США территорий Дикого Запада. Нам эти построения могут казаться нелепыми — если «туземцы» оказываются в состоянии ворваться во вражескую столицу танковыми армиями под прикрытием штурмовиков, то здравый смысл подсказывает, что это вряд ли «дикари». Однако это сейчас нам известно, что так произошло. Сам Гитлер предполагал, что сопротивление будет сломлено за три месяца, — то есть рассчитывал именно на колониальные темпы покорения новых территорий и такой же уровень сопротивления.

Планы действий против Советского Союза были именно что колониальными. Причём завоевание новых территорий предполагалось в наиболее жёстком формате — с замещением «туземцев» новыми «хозяевами». Эта модель существенно отличается от той, которая использовалась, например, британцами в Юго-Восточной Азии. Чиновники управляли колониями, но население не замещалось пришельцами, которых всегда оставалось немного. В Южной Америке чаще происходило перемешивание переселенцев и коренного населения. Другое дело, к примеру, Северная Америка, где подавляющее большинство теперь составляют не коренные жители.

Для Гитлера необозримые просторы, полные природных ресурсов, казались естественной кладовой, которую необходимо очистить от «аборигенов». Причём расизм у него шёл рука об руку с практическими соображениями:

«Сегодня мы можем говорить о расовой борьбе. Сегодня мы ведём борьбу за нефтяные источники, за каучук, полезные ископаемые.

Постановка политической цели, — писал фюрер, — с направлением главного удара на Восток может быть реализована только в отношении России; будет ли она большевистской или авторитарной, не играет никакой роли, так как от неё Германии нужны только территория и сырье».

Тут любопытно то, что в риторике Гитлера пресловутый большевизм носит вообще довольно служебную функцию. Цель великой расовой войны — нефть.

При этом расовая теория фюрера диктовала отношение к обладателям этой самой нефти и других полезных ресурсов. Современный историк Егор Яковлев в работе «Война на уничтожение», посвящённой планам нацистов, цитирует такой пассаж: в Америке белые «сбили число краснокожих с нескольких миллионов до нескольких сотен тысяч», чем обеспечили свой успех, и то же самое должно произойти на востоке Европы. Вообще аналогии между русскими (и заодно евреями) и индейцами у Гитлера и его соратников шли рефреном.

Нацистские планы колонизации Востока не были какой-то возникшей в вакууме идеей, внезапно на ровном месте овладевшей умами. Они лишь довели до логического завершения уже давно известную систему взглядов. Россия стояла в одном ряду с коренными народами Азии, Африки и Америки. Причём стоит отметить, что реальная колонизация шла по разным сценариям на разных территориях, однако в случае с нашей страной был избран наиболее жёсткий вариант, диктуемый скорее даже не реальным историческим опытом, а представлениями о нем нацистских лидеров.

Великий поход на Восток провела целая команда — Германия, Венгрия, Румыния, Италия и Финляндия, а также целый конгломерат небольших стран и отдельных движений старой Европы. Чем завершился этот проект — общеизвестно.

Россия с самого начала своей истории находилась далеко от Европы — просто географически. Само по себе это не было приговором — в конце концов, Исландия тоже не была «ближним светом». Однако в случае с нашей страной случай вышел совсем уж особым.

В XV веке, когда Россия пересобрала самое себя и вернулась в европейскую политику, там её, конечно, никто не ждал. Более того, Русь успела сделать это к тому самому моменту, когда страны христианского Запада начали массированную экспансию по всем направлениям. Стартовали великие географические открытия, а Европа не только строила галеоны, чтобы везти богатства из Нового Света, но и формулировала новые политические концепции.

Новый взгляд на мир предполагал существование центра цивилизации — Европы — и мира варварства за его пределами. Этот мир можно было окультурить, привить передовые взгляды на мир, принести ему христианство, современные практики хозяйствования, поставить под управление мудрых и справедливых европейских монархов.

Историк Александр Филюшкин сформулировал эту концепцию следующим образом:

«Если "чужой" мир противился, не воспринимал "наше", "подлинно христианское", тогда он становился принципиально враждебным, из "чужого" переходил в разряд "чуждого", оценивался как часть анти-Европы. А дальше включался механизм, отработанный ещё в годы Крестовых походов: если это враг, то с ним разговор короткий».

Первоначальные проекты, связанные с Россией, были удивительно оптимистическими: Москву намеревались привести в католичество, причём противопоставляли русских протестантам, которые в своем злобном безумии отказались от благ Римской церкви.

Удивительно, но авторов этих сочинений вообще не занимал вопрос, планирует ли наша страна падать в объятия и вставать в позицию благодарного ученика, который послушно примет веру из чужих рук.

С другой стороны, у России с самого начала существовала просто-таки травма самостоятельности. Русь была уж очень сильно «ушиблена» татаро-монгольским игом. Любые концепции, связанные с ущемлением самостоятельности, — в том числе тем, что касается духовных дел, — воспринимались с яростью.

На этом противоречии Россия и сделалась, так сказать, анти-Европой. К тому же на духовные соображения накладывались политика и идеология. Россия, как обычно и бывало с европейскими государствами, много воевала. Но, в отличие от большинства европейских стран, она была очень слабо связана с кем-либо, кроме ближайших соседей. А с ними отношения были сложными. В результате на столетия вперёд знания о России в Европе приобретали от тех, с кем велись боевые действия.

К тому же некая отсталость России действительно существовала, и этот факт напрямую сказывался не только на богатстве государства или мощи армии, но и на пропаганде. Попросту — в эпоху Ивана Грозного Европа уже располагала массой типографий. Памфлеты, посвящённые пропаганде ужасов и неисчислимым преступлениям «московитов», наводнили европейские страны.

С этого момента Россия прочно приобретает свою роль анти-Европы в мире. Причём на всей дистанции по отношению к Москве рассматривались две основных стратегии — либо запереть её в своих пределах подальше от европейских дел, либо подчинить внешней воле. Характерен, например, взгляд французской пропаганды на поход 1812 года: «Наполеон задумал отбросить в Азию колоссальную державу царей, для того чтобы сделать Москву воротами европейской цивилизации и поместить там в качестве передовой стражи возрождённое и могущественное Королевство Польское».

Эту двойственность прекрасно выразил Киплинг:

«Всякий русский — милейший человек… Как азиат он очарователен. И лишь когда настаивает, чтобы к русским относились не как к самому западному из восточных народов, а, напротив, как к самому восточному из западных, превращается в этническое недоразумение, с которым, право, нелегко иметь дело».

Функция «другого, против которого стоит дружить» очень слабо зависела от реального положения дел. Собственно, дихотомия «наше просвещение — их варварство» никогда и не уходила с повестки дня. Даже этически совсем уж однозначные ситуации вроде финала Второй мировой — удостаивались скорее лязганья зубами по поводу «вакханалии насилия азиатских орд», хотя, чтобы «орды» не пришли в Германию, существовал простейший способ — не начинать войны. Как могла выглядеть положительная роль России в такой ситуации, описал польский поэт в 1944 году: «Мы ждём тебя, красная зараза, чтобы спасла нас от чёрной смерти», — после чего следуют пространные проклятия в адрес «красной заразы», которая недостаточно торопится спасать этаких благодарных жертв.

Культурные стереотипы формировались не только и не столько «почему», сколько «зачем». Россия в течение столетий была одновременно достаточно похожа на Запад, чтобы не восприниматься как совсем чуждое государство, но при этом — достаточно отличалась, чтобы восприниматься как нечто иное. Мало того, отставание России от передовых европейских образцов в том, что касается внутреннего обустройства, технологий и инноваций, обычно было достаточно ощутимым, чтобы Европа имела возможность смотреть свысока на «диких варваров», но никогда — таким, чтобы можно было разгромить нашу страну, взять под контроль и по-настоящему диктовать ей свою волю из-под пробкового шлема.

Зачастую чуждость России европейским веяниям объяснялась и объясняется даже не каким-то отставанием, а в принципе другими ситуацией, культурными традициями и решениями, которые не могли быть иными в конкретных условиях. Скажем, традиционно высокий уровень этатизма в нашей стране объясняется не «рабской сущностью» русских, а тем очевидным фактом, что огромное государство с крайне проблемным климатом и безумно длинными границами в любом случае будет много внимания уделять вопросам, которые можно решить только централизованными усилиями. Необычная для Европы православная вера, вдобавок воспринятая не от Западного Рима, а от Византии, — и вовсе относится к чисто культурным аспектам бытия, но для людей Средних веков и раннего Нового времени это выглядело вопиющей ересью и попранием уже европейских духовных скреп.

В военном аспекте Россия в общем и целом оказалась достаточно сильной и достаточно далёкой, чтобы её было нереально по-настоящему завоевать или хотя бы навязать ей свою волю на длинной дистанции. Это не удалось Польше в XVI–XVII веках, поход европейской коалиции в глубину нашей страны при Наполеоне кончился колоссальным разгромом. Наиболее удачливый союз времён Крымской войны добился просто ограничения русской внешней политики — и только. Наконец, великий поход Гитлера завершился просто как какой-то вневременной эпос — державу-завоевателя втоптали во прах, а сам завоеватель покончил с собой посреди своей столицы, штурмуемой теми, кого он так презирал. Кстати, военная история России имеет ещё один занятный аспект — фактически наша страна никогда не оказывалась по-настоящему разгромлена. Она терпела тактические неудачи, иногда проигрывала кампании, но исторически государства Восточной Европы и впрямь могут чувствовать себя ущемлёнными: в Польшу, к примеру, русские столетиями ходили как к себе домой, а вот оба раза, когда поляки оказывались в Москве, — в 1612 и 1812 (с Наполеоном) — кончились для них исключительно скверно.

Любопытно, кстати, что по отношению к России европейские авторы сплошь и рядом оказываются не просто высокомерными, а высокомерно невежественными. Вспомнить хоть Наполеона, который отдавал приказ взорвать собор Василия Блаженного, в своих же документах именуя его… мечетью. Если вы думаете, что в наши дни представления радикально изменились, то вспомните, как глава МИД Британии Лиз Трасс отчеканила, что никогда не признаёт суверенитет России над Воронежской и Ростовской областями. Это не оговорка. Это спесь того уровня, когда в этих «загадочных дикарях» даже не будут разбираться. Однако проблема в том, что культурные стереотипы наследовались и подпитывались на протяжении столетий.

Ларри Вульф в прекрасной книге «Изобретая Восточную Европу», где прослеживается формирование западных стереотипов о восточных окраинах региона, в конечном счёте сделал вывод столь же точный, столь и очевидный:

«Михаил Горбачёв прибыл в Фултон, штат Миссури, чтобы там же, где Черчилль выступал в 1946 году, заявить об окончании холодной войны, накинув риторический покров на "железный занавес". Однако культурные конструкции на карте Европы разделили континент задолго до холодной войны, и разделение это остаётся с нами».

В нынешней ситуации концепция «санитарного кордона» фактически реанимировалась. Причём Украина фактически официально провозгласила себя «щитом Европы». Ничего, кроме лояльности, она дать Европе не может, но выступать в качестве её вооружённой руки — завидный удел, с точки зрения политиков незалежной. Как выразился один из украинских журналистов: «Сегодня именно украинцы творят насилие вместо коллективного Запада и тем самым позволяют западному обывателю наслаждаться относительным миром и пацифистскими настроениями».

В ЕС, в общем, и не скрывают, что война давно бы закончилась, если бы не массированная кампания помощи Запада. Публичная риторика состоит в том, что поддерживать заклание украинцев необходимо, поскольку иначе незалежная-де перестанет существовать. Требования РФ изначально были куда сдержаннее. Однако эта реакция самоподдерживается: Зеленский бьёт себя пяткой в грудь, уверяя, что война будет продолжаться, пока Украина не получит границы 1991 года благодаря помощи Запада; Запад же, убедившись в том, что этот ландскнехт ещё не сломался, накачивает Киев оружием дальше и дальше.

Разговоры о ценностях свободы и моральных соображениях, конечно, яйца выеденного не стоят. У стран ЕС — богатый опыт интервенций по всему миру, включая, кстати, воздушные бомбардировки европейских городов в 1999 году, что уже придаёт современной риторике отчётливый привкус лицемерия. Гуманистические соображения в отношении Киева тоже трудно признать реальными. Собственный экспедиционный корпус Запад не спешит предоставлять, да и в целом позиция Евросоюза — дать столько оружия, чтобы Украина не рухнула под ударами РФ, но при этом самому не поиздержаться. Ничего похожего на альтруизм здесь, конечно, нет: дружба дружбой, а помирать Тарасу. Путь, выбранный ЕС, — самый кровопролитный из всех: оказать Украине такой объем помощи, чтобы выиграть не могла ни та, ни другая сторона, но по этому поводу никто и не думает рефлексировать.

Однако реальность состоит в том, что для коллективного Запада вообще и Европы в частности Украина — это как раз идеальный таран. И путь «санитарного кордона», и путь колонизации предполагают ослабление России — такое, чтобы она оказалась в любых переговорах в положении просящего. Превращение РФ «в нормальную страну» предусматривает её отказ от самостоятельной внешней политики. Но для достижения этого результата необходим настоящий, глубокий подрыв её военного, промышленного и финансового потенциала. Быстрое поражение Москве нанести не получается — ни на поле боя, ни через внутренний кризис. Договариваться с Кремлём никто в Европе и не планирует.

А это означает борьбу на истощение. Такую, по итогам которой Россия должна надорваться и запросить о мире на условиях Европы.

Автор: Евгений Норин