Readovka, а точнее ее фонд «Ридовка помогает», уже возила гуманитарку в Донбасс. А в Мариуполе у наших был и вовсе отличный опыт – обогревочные пункты. Это такие здоровенные шатры для мест, где нет отопления, и которые разрушены войной – внутри можно погреться, благо тепловая пушка работает, выпить гуманитарного чаю с гуманитарной конфеткой, пообщаться с людьми, получить какую-то простенькую медпомощь, выговориться волонтеру – словом, тут тебе и клуб, и обогрев, и точка психологической поддержки, и чайная. Работать все это точно будет до теплых дней. Теперь мы едем открывать такой же шатер в Северодонецк. Город был взят летом 2022 года и сильно разрушен во время штурма и отступления оттуда ВСУ. Так что никакая помощь не лишняя.

После принятия ЛДНР в Россию государственной границы между Белгородом и ЛНР уже нет, но паспортный контроль остался. Я уже заезжал в республики через Успенку, Изварино, Мариновку, теперь вот новый КПП, у деревни Пелагеевка.

Дыхание войны чувствуется еще на российской территории. Белгород – ухоженный, уютный и красивый, но вот указатели «Убежище» на стенах старательно подновлены, а ночью где-то неподалеку был «выбух» – работала ПВО. Пока ехали к границе, атмосфера только густела – на дороге бетонный блокпост с масксеткой, по шоссе идут грузовики с зетками, трейлеры. Сразу настраивает на строго определенный лад.

Сами КПП проезжаем на раз-два. Это все-таки не таможня образца республик 2015-2022: проверяют спокойно, споро – счастливого пути.
Одновременно с нами бывшую границу проходит «Газелька» с открытым кузовом. В кабине молодой мужик и девушка в камуфляже, кузов набит коробками, пакетами и узлами с надписями маркером типа «Сватово, Петрову», «Сергею Лешему» и т.д. Ну, ясно, волонтеры. На той стороне их уже обнимает какой-то потертый мужик в «пикселе» и с автоматом на спине – ребята здесь явно далеко не первый раз.

Мы едем по покрытым туманом сосновым лесам. Иногда из этого тумана вырастают поселки и небольшие городки. Север Луганщины война почти не затронула. Если бы не вежливые люди, приплясывающие на холодке у блокпостов, так вообще казалось бы, что все в порядке. Область бедная, конечно, даже по меркам российской провинции, но тоже стандартно-бедная, а не выдающимся образом бедная. Все эти покосившиеся заборчики, сельпо, рыбаки на льду, рыночки в поселках. О том, что мы в зоне боевых действий, напоминает лишь рассекающая повсюду военная техника – то ты обгоняешь меланхоличный грузовичок с «Рапирой» на прицепе, то навстречу бодро скачет «Гвоздика», верхом на которой едут артиллеристы, похожие на пиратов в поисках добычи. Села небогатые, но явно живые. Базарчики, маленькие кафешечки, в одной такой с холодильника на тебя устало смотрит портрет Путина – Бог его знает, то ли лояльность демонстрируют (все-таки изрядная часть клиентуры – военные), то ли искренне рады.

Вообще округа дивно напоминают западный Урал, где я вырос. Не самая лучшая погода, чтобы жарить в этих лесах шашлычки, но они привлекательны такой немножко пугающей красотой диковатых зимних дебрей.

Потом мы подъезжаем к Северодонецку.

И его уже не перепутаешь с Уралом.

Сначала лес вдруг становится поломанным. Не сплошняком, но как будто тут прошел пьяный великан с бензопилой. Обрубленные ветви свисают с обломанных стволов. Вывороченная с корнем сосна наваливается на оставшийся от другого дерева пень. Затем начинается, собственно, Северодонецк.

До войны здесь жило примерно 100 тысяч народу. Сколько сейчас, судить не берусь, но явно сильно меньше. Волноваха, где я бывал до этого, порушена основательнее, но она и меньше раз в пять. И там не было таких привычных нам длинных девятиэтажек. Тут они есть – обгоревшие, изуродованные. Некоторые сложены до такого вида, от которого на языке крутится слово «Сталинград».

Потом ты присматриваешься и понимаешь, что повреждения все-таки не тотальные, и вообще начинаешь различать оттенки того самого слова на букву «П». Есть дома, разрушенные до полной невосстановимости. Много таких, которые выглядят страшно, но внутри живут люди – выбиты окна, разрушены балконы, фасад посечен осколками, но коробка стоит. Или такие многоэтажки, где выгорел один подъезд, но соседние обитаемы. Город видится не то чтобы уничтоженным, а каким-то подломанным, как человек, которого зло и долго били по лицу. В прошлый раз я был в Донбассе, когда он был весь зеленый. Понятно, что это исключительно вопрос психологии, но деревья и трава скрадывали общее мрачное впечатление. Тут все голое, серое и более угрюмое.

На улицах есть люди. При всем желании не скажешь «полно народу», но есть. Ездят машины. Потом ты приглядываешься к прохожим, и ощущение фантасмагории лишь нарастает.

Дело в том, что это не толпа, но ручеек на улице – это люди полностью нормальные. Они по-человечески выглядят, они не смотрятся пришибленными и раздавленными. Северодонецк – лучшая иллюстрация тому, насколько мы все приспособляемы. Пожилая женщина и молодуха – видимо, мама с дочерью – идут и щебечут про какие-то бытовые штуки. Школотроны скачут резвыми сайгаками. Прогуливается семейная пара с сыном – если бы вы встретили их на Невском, скользнули бы взглядом, не задерживаясь. Но здесь, черт побери, не Невский, и шкет с торбочкой в руке крутится на фоне чего-то, в чем можно скорее угадать, чем опознать магазинчик – остался один каркас.

Наш шатер стоит на площади у ДК в сквере Гоголя. У нас перед открытием есть свободный часик, решаем пройтись по городу.

Повсюду обычные для войны надписи на стенах: «Мин нет», «Здесь люди». Много «антимародерок» – «Не нужно лезть, брать нечего». Один фронтовой остряк вообще произвел целую риторическую конструкцию: «Не лезь напрасно, все вывез до тебя, умник!», и рядом показывающий язык смайлик. Фронтовой гротеск дополняет иссеченная статуя мальчика с портфелем – по городам таких штук много, это, видимо, напоминание водителям о том, что здесь школа. В другом месте – батарея металлических смешариков из детского мультика; смешарики выглядят как повзрослевшие и уставшие на войне, у Совуньи прострелено лицо. Особенно царапают какие-то моменты, когда видно, что в довоенном мире вот этот кусочек земли обхаживали с любовью и какой-то выдумкой. Стоит, скажем, киоск с цветами, а рядом – аккуратно покрашенный в розовый декоративный «Запорожец» для завлечения влюбленных северодончан. От «Запорожца» осталось днище, от киоска с цветами – изуродованный каркас.

Развалины натыканы пятнами. Где-то здания почти целые, видно горящие внутри лампы, и если не вглядываться в побитые осколками фасады, то все вообще почти ок. Потом опять натыкаешься на дом или целую улицу, размолотые в хлам. Хуже всего пришлось тем улицам, что примыкают к промзоне. Промзона в Северодонецке огромная, по площади чуть ли не больше самого города. Вот там с улиц резко пропадают люди, а территория уже начинает напоминать прямо-таки «Сталкер». Внутрь мы лезть не стали, вроде как там все еще можно наткнуться на какую-нибудь невзорвавшуюся дрянь, припорошенную снегом и только и ждущую чью-нибудь ногу. Или вообще ДРГ – вряд ли, конечно, но зачем искушать судьбу. Фронт километрах где-то в 15-20. Оттуда негромко, но постоянно рокочет – стороны обмениваются нежностями.

Прилетов, как местные говорят, не было уже пару месяцев. Зато активно летит в соседний Лисичанск, который ближе к линии фронта. Раньше было хуже.

Из разговоров с местными понятно, что работы особо нет – в основном на разборе завалов. Живут с гуманитарки, каких-то приработков. В заброшенном офисе «Киевстара» импровизированная обувная лавка, откуда ботинки – черт его знает; несколько магазинчиков с самым простецким ассортиментом, типа сельпо.

При этом свет починили в большинстве мест, вода где-то есть, где-то нет. Телефоны работают, но нет интернета. Самая главная проблема – это тепло, в городе преимущественно холодно. Натыкаюсь на следы другой волонтерской группы – Рома Юнеман из «Общество. Будущее» со своими добровольцами сотнями и тысячами привозит обогреватели в Мариуполь и Северодонецк, и один мужик тащит как раз такой.

Люди – самое лучшее, что есть в Северодонецке. Я немножко смущаюсь затевать разговор, они смущаются отвечать, но всегда стенка падает почти мгновенно. Все очень открытые, отзывчивые, доброжелательные. Дончане вообще в большинстве своем очень такие искренние и приятные в общении, русская душевность с оттенком южного гостеприимства. Все, с кем я разговаривал, или аполитичные, или явно прорусские. Самое вежливое слово, которое я слышал по поводу украинских военных – это «укропы». В России само выражение не очень в ходу, здесь его произносят с нажимом, как будто сплевывают.

Из разговоров понятно почему.

Отступая, ВСУ подорвали всю инфраструктуру – от котельных до последней трансформаторной будки. Из тех, кто не хотел уходить, кого-то избили, кого-то ограбили. При отходе за каким-то дьяволом просто палили куда придется, по значимым зданиям, из танков и прочей бронетехники, что-то подожгли. После этого подвига отношение к «Збройным силам» у среднего местного укладывается в формулу «Добро пожаловать отсюда».

Один такой воин света уехал из Северодонецка на чужой машине и при этом еще читал морали владельцам, чего, мол, не ушли, а на прощание ласково спросил местную бабушку, не потрибно ли ей чего привезти. Бабуся заверила заботливого спивитчизника, что ей ничего не надо, и счастливого ему пути, после чего он на угнанной машине умчал в закат. Про мародерку тут вообще много историй. На то и война – в каждый острый момент разнообразное дерьмо человечества начинает вытекать из-под каждой щели.

Вообще военных не толпы, но заметное количество. Все, с кем я общался и кого видел, от рядового до полковника, производят самое приятное впечатление. Подтянутые, физически и психически здоровые и не злобные, с легким налетом обычного военного форса типа шеврона «Диванные войска медленного реагирования». Некоторые из ополчения образца еще 2014-2015, все-таки здоровье уже не то ползать совсем по передовой.

В качестве кадрового усиления в этом потухшем вулкане работает Юрий Крестьянников. До СВО он был замминистра в Пермском крае, главой Краснокамска – города неподалеку от Перми. С лета пашет в роли заммэра Донецка. Поистине, чтобы начать ценить правительство Перми, стоило съездить в Северодонецк. Пермь напрямую участвует в восстановлении города. Крестьянников, без лести, производит отличное впечатление – энергичный, разумный, распорядительный.

И должность у него, ну мягко говоря, не для сибарита.

Уже покинув Северодонецк, «збройные укропы» на прощание обстреляли штаб строительства, который русские развернули в городе, постреливали по пунктам раздачи гуманитарки, словом, максиму «[нужное вписать] будет украинским или безлюдным» эти деятели приводят в жизнь неуклонно. В городе титаническими усилиями починили свет, частично вернули воду. Летом все вообще было худо – на тридцатиградусной жаре в развалинах валялись трупы, а наткнуться можно было на все что угодно – от обычной противопехотки типа «прощай нога» до невзорвавшегося гаубичного снаряда, кокетливо торчащего из бетонной каши.

Наш шатер открывается, заходят люди. Наливаем чаю, рассаживаем. В каждый конкретный момент внутри было человек по 5-10, одни приходили, другие уходили. Публика самая разная – семьи, одиночки, пенсионеры, молодые, старые. Кто-то пишет заявление мэру, прося посодействовать с тем и этим, кто-то болтает между собой и с волонтерами.

Все быстро расслабляются. Несколько женщин средних лет вообще поют хором что-то казачье. Одни делятся обидами и болью, другим в интерес пообщаться с людьми издалека. Некоторые истории звучат просто жутко. Вот женщина, у которой убило соседку во время боев за город. Ее тогда же хватило по голове. «Я поползла к скамеечке, думала, хотя бы на скамеечке умру, чтоб на земле не лежать. Тут мне муж говорит: "Да цела твоя голова". Меня тогда просто контузило».

У кучи народу родственники по обе стороны линии фронта. Истории, как полуслучайно попали на Украину в советские времена, или, наоборот, так же полуслучайно уехали в Россию с Украины. Никто и думать не мог, что эти границы областей делили кого-то в будущем на друзей и врагов, а иных – на живых и мертвых. Ты общаешься с людьми и понимаешь, какую преисподнюю они таскают в себе, и прикопана она на совсем небольшой глубине. Кажется, многим из них надо просто выговориться. Я сижу и слушаю, как судьбы разлетаются в пыль. Многие рассказывают об этом спокойно, почти небрежно – и от того еще страшнее.

А для многих других оптимизм и неутомимость – это настоящие черты, не наигранные. В конце концов, мы тут просто новые физиономии. У кого-то оказываются родные и друзья в Москве или в Петербурге, или даже в моей родной Перми. «Закамск? А, я знаю, это где географ глобус пропил, да?» Две девочки лет двенадцати пьют чай, хихикают меж собой, рисуют анимешных героев и на прощание оставляют картинку с симпатичной нарисованной девушкой и подписью «Спасибо за чай!» С молодой мамой обсуждаем суровых северодонецких железных смешариков и любовь ее ребенка к этим мультикам. Втроем сходимся на любви к Пину. Четвертые… Пятые… Слушать это можно бесконечно. Истории грустные, истории комедийные, про ненависть и боль, про альтруизм и радость. Про живую жизнь. Про людей, которых ломало и гнуло – и не согнуло, и не сломало. Они очень, до боли похожи на меня, на тех, кто вокруг меня, на людей, которых я вижу в Москве, на Урале, среди терриконов Донецка и скверов Белгорода.

Это русские люди, про которых очень легко сказать слово «мы».

И война для них не окончилась. Она отодвинулась, она ушла за окраины, но она не ушла насовсем. Ворчание арты вдалеке – это то, с чем эти люди живут по-прежнему. Совсем небольшое движение линии фронта, и снаряды могут снова начать сыпаться на кварталы каждый день. Это тыл, но это очень, очень ближний тыл. Это люди, вросшие корнями в свою землю, не бросающие ее. Люди, готовые жить и умереть со своим городом – они все еще в ожидании удара.

Каждый день.

Я не знаю, чем кончится война. Я могу сказать одно.

Жители Северодонецка после смерти попадут в рай.

В аду они уже были.